Дневник читателя. "Не равняется любовь" Лары Галль Роман

Русский поэт и эссеист, колумнист сайт Дмитрий Воденников о нашей горестной неспособности обрести смысл.

У сатирика Ардова, который, по высказыванию Надежды Мандельштам, острил с переменным успехом, есть такая юмореска.

Дело происходит в провинциальном советском театре. Там есть режиссер, который ставит бездарную производственную пьесу («Саранча! На нас напала саранча!»), ведущая актриса («…кто же захочет ради роли фигуру портить? У саранчи же коленки в другую сторону»), толстая актриса второго плана, которая играет пионера Петю, а хотела бы героиню («…и пусть я буду девочка! Шалунья такая! Все в меня влюбляются!»). В общем, весь паноптикум.

И вот в одном месте – ведущая актриса, только что пригрозившая пожаловаться в партком, встает и с нажимом говорит:

— Мне хочется кричать и кричать!

— Ну так вы и кричите, — обреченно замечает режиссер.

— И буду! – экстатически отвечает героиня.

Ну вот я тоже кричу.

Ужасно устал от психов. От Виталия М., от Наталии П., от коллективной идиотки Маруси Д., от мелкой ряски неразличимых пользователей социальных сетей.

Знаменитый психиатр Оливер Сакс описывает в своей книге пациента, страдавшего редким синдромом Корсакова. Мистер Томпсон утратил свою личность, свою память и прервал всякую обратную связь с окружающей реальностью. Он мил, незлобив, безвреден, но у него есть одна проблема. Все время, пока он не спит, он торгует. (Это удивительно. Не в космос летает, не картины пишет, а торгует. Даже бред не смог придумать себе поинтересней, чем его обычная жизнь.) Перед ним, как в закольцованном фильме, проходит бесконечная вереница лиц: это посетители его воображаемой лавки. Где бы он ни находился – в палате, кабинете врача, на процедурах – он стоит за несуществующим прилавком и беседует с бесчисленными покупателями, живущими только в его голове. Он предлагает им купить свежую мерцающую колбасу или призрачные сосиски, несуществующие моцареллу и творог, интересуется жизнью новых, пришедших к нему в магазин людей, кланяется им вслед. «Всего доброго, мисс Робертс! Заходите, мистер Смит!»

Но безумие всегда прерывисто. Даже оборотень и тот приходит в себя. Что уж говорить про мистера Томсона. Внезапно пелена спадает с его безумных торгашеских глаз и у него происходит озарение: он понимает, что находится в незнакомом ему кабинете, что тут нет никакой колбасы и никакой мисс Робертс. Он озирается беспомощно, как дитя, которое проснулось среди чужих людей, но это длится недолго. Безумие не только прерывисто, но и изобретательно. Томсон всегда придумывает тысячи различных правдоподобных объяснений, почему он неожиданно выпал из-за своего прилавка. Но вскоре черты его лица снова становятся спокойными, и вот он уже приветствует нового посетителя. Срок его памяти составляет в среднем сорок секунд.

«В течение пяти минут, — пишет доктор Сакс, — мистер Томпсон принимает меня за дюжину разных людей. В его памяти ничто не удерживается дольше нескольких секунд, и в результате он постоянно дезориентирован, он изобретает все новые и новые маловразумительные истории, беспрестанно сочиняя вокруг себя мир — вселенную «Тысячи и одной ночи», сон, фантасмагорию людей и образов, калейдоскоп непрерывных метаморфоз и трансформаций. Причем для него это не череда мимолетных фантазий и иллюзий, а нормальный, стабильный, реальный мир. С его точки зрения, все в порядке».

Чем-то это напоминает наш интернет и нашу повседневную жизнь. И зависть и ревность здесь – отличные рабочие для построения нашего шаткого здания. Впрочем, это было до всякого интернета.

… Как-то раз в стихотворении «Юбилейное» Маяковский назвал Есенина «коровою в перчатках лаечных» (да не назвал – обозвал). Есенин обиделся как ребенок и долго думал, как ему отомстить. Был бы Фейсбук, Есенин бы напился и пьяным настрочил бы какой-нибудь оскорбительный пост. А так бедолаге приходилось мучиться только на глазах двух-трех незадачливых свидетелей.

«Маяковского он не любил и рвал его книги, если находил в своем доме», — вспоминал один такой очевидец, писатель Виктор Шкловский. Но стихи противника читал в одиночестве, чтоб потом пригвоздить: «Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке!»

Но вот, например, набить морду Маяковскому – на это Есенин не решился. Наоборот. Его тянуло к нашему первому и лучшему поэту революции. И то верно. Что у Есенина за пазухой? Березки, жеребенок, черный человек. А у Маяковского – стук революционного сердца и планов громадье.

Но однажды Есенин сорвался. Написал в стихотворении «На Кавказе»: «Мне мил стихов российский жар. / Есть Маяковский, есть и кроме, / Но он, их главный штабс-маляр, / Поет о пробках в Моссельпроме». Про рекламные стихи Маяковского для «Окон РОСТА» мы все помним. А вот сам Маяковский Есенина хвалил. Но тоже за глаза. И просил присутствующих: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».

Это я всё к чему?

15 сентября 2017 года орбитальный аппарат “Кассини” - один из грандиознейших примеров совместной работы международной группы ученых - закончил свою миссию по изучению Сатурна и его системы. В 15:00 по московскому времени зонд вошел в верхние слои атмосферы газового гиганта и распался на мелкие части, сгорев, словно метеор. Однако до самого конца “Кассини” попытался удерживать свою антенну направленной на Землю, чтобы передать “домой” последний привет: данные о внутреннем мире «властелина колец».

Я понимаю, что орбитальный аппарат «Кассини» не живой, но это «попытался удержать свою антенну», чтоб попрощаться с Землей, разрывает мне сердце.
В 1972 году Юрий Кузнецов (главная тайна русской поэзии второй половины 20 века, по мнению одного моего виртуального приятеля) написал:

Вы не стойте над ним, вы не стойте над ним, ради Бога!
Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.
Он допьёт и уйдёт, топнет оземь: - Ты кто? - Я дорога,
Тут монголы промчались - никто не вернулся живым.

О, не надо, - он скажет, - не надо о старой печали!

Не его ли шаги на тебе эту пыль разметали?
- Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.

… Вот «Кассини» сгорел, сделав столько полезного, а мы не сгорели. А зачем мы живем? Чтоб ничего не узнать о нем, о себе и о мире? Ничего в себе не открыть?

Когда «Кассини» погружался в атмосферу Сатурна, проходил через нее, ученые ожидали увидеть лишь простые молекулы – водород, гелий, метан, аммиак и азот. На самом же деле, спектрометры и другие датчики «Кассини» зафиксировали присутствие бесчисленного множества очень сложной органики – десятки видов непредельных и ароматических углеводородов, спирты, муравьиную кислоту и целый ряд других потенциальных «кирпичиков жизни».

А когда в нас упадет этот зонд, то увидит только кишочки, скучный ливер, которым так и недоторговал сумасшедший мистер Томсон, непереваренную злобу, утробную зависть и ревность.

И никакого сияния, никаких кирпичиков будущей бессмертной жизни.

Разве не обидно?

О, не надо, - он скажет, - не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.
Ты светила ему, ты ему с колыбели светила…
- Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю о нём.

Издание «В курсе» публикует в рубрике «Почитать» интересные рассказы, новеллы и миниатюры. Ранее они выходили на сайте www.proza.ru и других сайтах.

Александр Петербургский. Равняется любовь

амы сумочка!.. Из красной кожи, небольшая. Она театральная, подарок папы маме. И ее под разные нужные штучки хорошо было бы мне. Вот только если ее – мне, то с чем тогда бы мама посещала театр? Пусть даже театра у нас нет, а только клуб!

Но мама с папой в театре были – раньше! Там так интересно! Там артисты, там антракт, буфет с мороженым, фойе красивое!..

Нет, изобразить весь театр мама не рискнет. А вот кусочек фойе, если папа ей подыграет, они для меня изобразят прямо сейчас.

– С превеликим удовольствием! – встает немедленно папа. Как зазнайка, задирает подбородок, оттопыривает локоть! А мама берет его под ручку, и они идут. Как будто они в театре!

Мама улыбается, смеется, папа ей на ушко что-то щекотное шепчет! До дивана! Обходят вокруг стола! По нашей ковровой дорожке к окну!

Они как будто собираются играть в свой театр до ночи, меня как будто рядом сейчас и нет! И вот, чтобы я для папы и для мамы снова появился, со стула спрыгиваю и головой влезаю между ними.

Кто я? Я Саша. Мне 5 лет. И я люблю!..

Больше всего – маму и папу.

Нашу кошку. А еще люблю кино.

Когда тебе читают на ночь книжку – хорошо. Про то, что съела колобка лиса. Про курочку Рябу. Про то, что до трех поросят волк так и не добрался. А кино! Там корабли. Там страшные пираты! Там крокодил один, он так вокруг всех ел!

Главное, чтобы тебя в кино взяли. Потому что иногда его ждешь, а оно вдруг оказывается «до шестнадцати лет…».

И все, и можно не проситься – не возьмут с собой. Хотя вам уже пять, а скоро будет шесть. И вы сидите дома, с вами кошка, радио на стенке. Ждете. Хотя могли бы уже спать: о том, что в том кино происходило, вернувшиеся из клуба папа с мамой вам не расскажут все равно.

Во-первых, кое-что мне в этом фильме рановато, сообщает с сожалением папа. А во-вторых, там есть такие сцены!..

«Все, все!» – перебивает его мама. Ей кажется, что если не остановить, то папа ненароком может пересказать мне всю картину! А там действительно… Там многое не то что детям – кое-что необходимо вырезать вообще! Этот фильм мне не понравился бы точно. И пусть там папа ей не улыбается! А живо забирает сына умываться и укладывает его спать.

А я ни грамма и не расстроен! Ну если только капельку, совсем чуть-чуть. Фильмы еще будут, целый миллион! В одном, я видел, наш разведчик ка-ак кулаком плохому дядьке даст! А тот как закричит, ка-ак упадет! Как в лужу шлепнется с размаха!

А бывает, весь фильм ходят друг за другом, ходят. За вечер так ни разу и не стрельнут. И так грустно поют, что мама иногда даже плачет.

Дома мама плачет только от лука. Иногда лишь на театральную сумочку взглянет, вздохнет.

В театр мы до сих пор так и не собрались, зато однажды вместе решили хранить в ней до поры разные наши справки, паспорта, чтобы сумочка без дела не лежала. А главное – военные билеты. Например, мой папа – самый настоящий старший лейтенант! Мама – лейтенант, хотя и медицинской службы. А форму не носят они потому, что «сейчас мы в запасе», – в который уже раз объясняет мне папа. Резервистам форма не положена, как не положены и пистолеты, и автоматы.

С оружием и вправду у нас дома плохо. Есть только нож на кухне да топор в сарае, а мне так нужен настоящий автомат! И мама обещает, если по какой-то нечаянности он у нее когда-то все же появится, немедленно отдать его мне.

Вот мне с автоматом было бы здорово! С ним бы я был как солдат! Не то что сейчас: без пистолета, без морского кортика! Сейчас я просто сын. Для папы иногда – сынище. А для мамы и вовсе я сынок.

Объясняю им, что я не сынок, я – Саша! А мама в ответ только смеется и, неожиданно схватив, целует меня в лоб, и в нос, и в обе стороны лица!

Я вырываюсь, тру свои щеки! Говорю, что если маме нужно, то с папой девочку себе пусть в магазине купят! А я мальчик, мальчишки не целуются – никто.

– Ты думаешь? – почему-то глядя на папу, переспрашивает мама.

– Да! – отвечаю я и за себя, и за него, так как папа в это время немножко закашлялся. – Да!

– Как вам будет угодно! – легко соглашается мама и, отпустив меня уже совсем, принимается перебирать документы в сумочке дальше. Некоторые читает. Некоторые откладывает в сторону сразу. А один… один из наших документов мой. Он маленький: одну страничку открываешь, а другую закрываешь – и все, кончился документик. – «Свидетельство о рождении!» – читает торжественно мама.

И я, и папа в который уже раз слушаем, как когда-то в далеком городе Находке такого-то числа родился замечательный мальчик Саша. Что у него есть папа, мама! А дальше только печать и подпись.

И тут в разговор влезает папа с вопросом, помнит ли мама, какой фонтан я устроил, когда они меня только принесли и развернули?

– Еще бы! – подтверждает весело мама. А помнит ли сам папа, как я сразу полюбил купаться!

– Конечно! – говорит папа. Ведь именно он и научил меня плавать.

– Кто?! Ты?! – недоверчиво переспрашивает мама. – Ты, который поначалу даже боялся взять на руки сына?

Но оказалось, папа не боялся, он просто не хотел ограничивать мою свободу. Зато потом! Кто скажет, сколько часов я провел на папином животе потом? И какие казусы порой при этом случались?!

Со мной маленьким всем было весело и интересно. Папа на своей подводной лодке буравил глубины Тихого океана, мама в госпитале лечила простудившихся моряков! А я вместе с нашей квартирной хозяйкой терпеливо ждал их дома.

– Нет, – остановила папу мама. Насколько помнит она, я у них родился, когда папа уже нес службу в береговой обороне.

– А даже если и так? – ответил папа.

Ведь дело тут вовсе не в исторической точности, а в том, как себе то время представляет их сын. Одно дело думать, что в момент твоего рождения отец скреб днищем подводной лодки по дну океана. И совсем другое, если он в это время служил на берегу. Мама своей точностью просто всю романтику сводит на нет!

– Вот спокойно бы и плавали! – непонятно на что рассердилась вдруг мама. – Так ведь нет: нужно обязательно друг в друга пострелять! Или – того хуже – утонуть!

– Ну тонуть совсем необязательно, – попытался успокоить маму папа. – К тому же и было-то это всего один лишь раз.

– А мне достаточно и одного! – не успокаивалась мама. – И хорошо, что обошлось!

– Да если бы не вражеский самолет-разведчик, на грунт нашу лодку не уложили бы никогда! – загорячился было папа в ответ. – Да если бы!..

– Если бы да кабы, не росли б в лесу грибы! – вспомнил я вдруг.

– Что? – не сразу понял папа. А когда понял, рассмеялся. И, вместо того чтобы вспоминать его поросшие мхом грехи, посоветовал маме обратить внимание в моем свидетельстве на одно место.

– И что? – не поняла сразу мама.

– А то! – ответил папа. – Видишь? Видишь?

Я сунул нос в бумажку тоже! И вместе мы вдруг обнаружили, что я родился почти в самой-самой середине двадцатого века! С чем папа меня тут же категорически и поздравил.

Я на всякий случай сказал, что не виноват, так само собой получилось! Но папа ответил, что нечего тут переживать, ничего плохого в этом нет.

– Ну надо же! – обронила вновь заулыбавшаяся мама. И уже спокойным тоном заявила папе, что, в конце концов, береговая оборона – не самое плохое место для службы.

– Ну да, ну да… – рассеянно согласился с ней папа. А затем, сделав загадочное лицо и дождавшись, пока мы с мамой начнем умирать от любопытства, предложил всем нам посетить наш клуб с целью посмотреть кино. Если, конечно, никто из присутствующих не возражает.

Конечно же, не возражал никто, и первым в кино собрался я. Папа еще тер суконкой ботинки, а я уже стоял в пальто. Затем надел пальто и он, и мы принялись ждать нашу маму. Не говорили ничего, просто стояли. Мама говорила сама.

– Да! – сказала она. – Да! Ведь это вам не за дровами и не на колодец. А в кино, в общественное место. – Где быть красивой она просто обязана и посему дает себе право!

Сами мы: и папа, и я, считаем, что мама наша красива всегда. Но и кино не каждый день ведь тоже! Так что право она, конечно, имеет.

– И пусть мама даже не надеется, – добавляет тут же папа, – мы ее ни при каких условиях и ни за что и никому не отдадим!

– Не отдадим! – подтверждаю и я.

– Подлизы! – фыркает мама. У нее проблемы с брошкой, а мы!..

А мы и ничего! Мешать ей не будем. Папа сказал, что может даже отвернуться! Но едва он взял в руки газету, как мама тут же горько мне пожаловалась, что, похоже, в нашем доме, кроме сына, ее мучения в стремлении к красоте не волнуют больше никого.

– Но ты же сама!.. – опешил папа.

– Вот именно! – отозвалась мама. – Вот именно – сама! А посоветовать хоть что-то уже некому?

– Как некому? – как что-то непонятное, отбросил папа газету. – Как это некому?

И уже вскочил со стула! Но мама засмеялась и заявила, что – поздно. Пусть уже он лучше читает. Потому что если примется ей помогать, то в кино сегодня мы точно опоздаем. А помогать ей буду я, их с папой Саша, сын.

Папа с возмущением ответил, что это форменная дискриминация, что сын сыном, а у него тоже очень и очень недурственный вкус!

– Не сомневаюсь! – перебила его мама.

Но тут дело вовсе не во вкусе. А в папиных корыстных интересах, в которых у мамы есть все основания его подозревать. В том же, что папа эту газету уже читал, она нисколечко не виновата.

– Ах, так! Ах, так! – не зная, что ответить, воскликнул папа.

– Да, именно, – не стала спорить мама и, повернувшись снова к зеркалу, принялась красить губы. Внимательно-внимательно! Аккуратно-аккуратно! Будто достает из моего глаза соринку. А когда почти уже готово – раз! – и все стирает, чтобы потом опять начать сначала…

Красить губы непросто, но я бы попробовать мог… Хотя бы губнушку лизнуть… Но мама считает, что делать это мне все же не стоит. Ведь если лизну ее я, то как потом отказать в этом папе? И чем после нас будет красить губы она?

И я согласился: я что-нибудь лучше еще… Я потом сосульку на улице…

– И хорошо… И хорошо… – вглядываясь в свое отражение в зеркале, отвечает мама. И вдруг как брови в одну линию сведет! Как грозно на себя же и взглянет! Я даже немножко отошел.

А потому что! Вы бы посмотрели сами! Мама стала вдруг как будто и не мама. И я не знаю… Я как будто, может, ей уже не сын? А папа вовсе посторонний незнакомец. И сейчас она и с ним разберется! Надлежащим образом!

Такую маму испугался бы кто хочешь! А только мы так с папой не хотим! И я сказал! И мама тотчас снова улыбнулась, подобрела к папе, а я как будто вновь стал ей сыном! И, огладив на себе платье, она взяла в руки духи.

Духи у нас хорошие, «Красная Москва». И тоже мамины. А если бы были моими, то я ими бы просто облился и пах. А мама! Лишнего стараясь не пролить, по капелюшечке вытряхивает их себе на палец из флакона и эту капельку – себе за ушко! За другое! По чуть-чуть – на кружевной платочек, на платье, на запястья. Чтобы кому-то все это унюхать, нос в маму приходится просто утыкать. А если захочется понюхать и папе?

– Каждый решает проблемы по-своему, – смеется в ответ мама. И настоятельно просит папу к нашим разговорам не прислушиваться.

А папа и не собирался, сидит себе – читает газету!

– И очень жаль! – подбоченившись, говорит мама. А сама вся такая! Что папа, подняв немедленно руки, сказал за нас обоих, что мы с ним сдаемся.

– То-то же, – подобрев, откликнулась мама и позволила папе подать ей пальто. Еще раз взглянула в зеркало, поправила платок-паутинку, и мы затопали на выход. Спустились с крыльца, мама взяла папу под ручку! А из разных калиток уже тоже выходят наодеколоненные мужчины, их наряженные дочери и жены! И все смеются – потому что же – в кино! А снег скрипит! И так искрится! И луна!

А мама – молодая-молодая.

И папа – самый сильный в мире…

"...Равняется любовь"

О косичках и стихах, о дразнилках и цветах, о девчонках и мальчишках, взаправду, а не понаслышке.

Никакой не Бякин

Жил-был в Москве в квартире номер 40 мальчик по имени Дима. А фамилия у него была такая буйная, такая! Только захочет Дима стать милым и вежливым (когда, например, съест два килограмма мороженого или к доске не вызовут), а фамилия-то и не дает: "Не-е-ет уж, голубчик Забиякин, - зудит ему на ухо, - забыл ты что ли, какая фамилия у тебя громкая?!" И начинает Дима вовсю забиячить!

А тут еще эта Карамелькина! Есть у них,в 5"В" классе такая девчонка - Полина Карамелькина. Две белые косички, два голубых глаза - и вовсе даже не красивая, а ужас какая вредная! И чего это друг Пашка на нее всегда таращится? Так вот эта Карамелькина переделала его громкую и знаменитую на всю школу фамилию на новую, липучую и приставучую! Не отвяжешься! Так и прилипла к нему: Бякин.

И что он этой Карамелькиной сделал? Ну, подумаешь, дергал за косички (да ведь всего-то раз 10 за урок). Подумаешь, портфель в ведро спрятал (портфель заодно и помылся). Подумаешь, подарил на 8 Марта открытку в конверте (что визжать-то, ведь южноамериканский таракан, который там сидел - редкость, да и был он еще маленький, всего сантиметра 4, а бывают и по 10!) В общем пустяки, дело житейское! Но Карамелькина его на смерть невзлюбила. А самое страшное: она оказалась колдуньей!

И вот однажды... заколдовала Бякина! Стал Бякин какой-то не свой. И ночью-то ему не спится. И на уроках - не веселится. И в футбол - не играется. И на роликах не катается. И встал однажды Бякин ночью, и в черной-черной комнате подошел к черному-черному столу, открыл черную-черную книгу и громко-громко закричал:

Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты-ы-ы-ы!

А потом он пил на кухне. Валерьянку и касторку. А испуганные родители стояли рядом - даже без тапочек.

А утром понял Бякин: он должен поговорить с отцом как мужчина с мужчиной. Прямо сейчас! Не до школы ему (тем более, что сегодня контрольная по математике). Что с ним происходит? А может это наследственное и смертельное заболевание?! Страшная фамильная тайна?!! Сначала Забиякин-старший что-то крутил и мямлил, но Бякин поднажал и выяснил: отец тоже дергал девчонок за косички, прятал портфели, обзывался, не спал, читал стихи и даже сам их сочинял! Бякин онемел от ужаса. Страшная картина встала перед его внутренним взором (кстати, внутренний взор, как думал Бякин, - это еще два глаза внутри головы, которые и смотрят внутрь): его отец, солидный дядя, в костюме и бороде, дергает девчонок за косички. Что ж я теперь всю жизнь буду драться с этой Карамелькиной? А дерется-то она классно, прямо, как Горец. Сначала отец успокоил: это происходит со всеми мальчишками и только в детстве. А потом убил его: потому что влюбленные мальчишки так ухаживают и по-другому пока не умеют.

Но Бякин не хотел признаваться, что он влюблен в эту задаваку! Он стиснул зубы и решил умереть. Но вспомнил, что на завтра - билеты в цирк. И решил пока не умирать, а сходить в библиотеку. Вдруг среди книг да найдется какой-нибудь рецепт от любви. И он, Бякин, будет спасен!

В библиотеке Бякин выбрал самую большую и толстую книгу (наверняка самая умная!) на самом верху самой дальней полки. Бякин полез наверх по стремянке, навстречу своей Судьбе. Судьба тоже не зевала: он покачнулся, схватился за полку, и... большие толстые книги с громким стуком посыпались ему на голову! До сих пор неизвестно, были ли они самыми умными, но вот самыми тяжелыми - точно! Бякин очнулся на полу, внутри книжной могилки. Выбрался из нее с ужасным стоном. Потрогал большую синюю шишку (раньше она называлась головой) и сделал Великое Открытие!

Есть такой метод обучения во сне - гипнопедия. А Бякин открыл метод долбопедии: если долбить по голове книжкой, то можно из нее "вдолбить" в голову знания. Сильно постучишь - много узнаешь, сильнее постучишь - еще больше узнаешь, а еще сильнее - ну, тогда, наверное, умрешь. Зубрежка станет долбежкой. А зубрилы - долбилами. И уроки станут совсем короткими: настучит учительница всем по голове книжкой - и гуляй! А контрольных вообще не будет!

Бякин сидел на полу и чувствовал себя сильно поумневшим. Судьба сбросила ему на голову "Мифы древних народов", "Ромео и Джульетту", "Дон-Кихота", "Тристана и Изольду", "Галатею и Пигмалиона", "Сказку о золотой рыбке..." Теперь он знал все о девчонках и мальчишках!

И стал Бякин знаменитостью. Его умоляли выступить на телевидении. Поклонницы каждый день скармливали ему 100 "сладких парочек" и 100 "Орбитов". Неудачливые в любви тетеньки и дяденьки записывались к нему в очередь за советом (уже на год вперед). Он стал ведущим радиоканала "Забиякин плюс". Даже выпустили носовые платки с логотипом "Забиякин+...=любовь". Забиякин стал ужасно модным и крутым.

А мама и папа сказали: "Ты, Димка, с работы поздно не приходи, а то уроки не сделаешь, станешь второгодником, и Карамелькина тебя забудет". А Забиякин ответил: "Не забудет. Во-первых, мама, я отличником буду. А во-вторых, отец, к сердцу женщины надо уметь найти подход".

Друзья! Теперь в "Пампасах" Забиякин будет вести рубрику "...Равняется любовь" - и расскажет все-все-все о девчонках и мальчишках. Об их отношениях во всякие времена, у всяких народов. И в жизни, и в легендах, и в литературе. Пишите ему о своих чувствах, задавайте вопросы о мальчишках (или девчонках). Взрослые часто нас не понимают, а поговорить по душам так хочется, так нужно!!!

©Лара Галль, 2009

©ООО «Астрель-СПБ», 2009

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Инне Шишкиной – в покрытие дефицита реальности

ЛЕРА

Смотрю из чужого окна на незнакомую улицу. Порой хочется не думать. Оформлять в слова аморфность мыслей, недоношенных сознанием, не хочется.

Хочется идти по улице, мягко ударяясь взглядом о летние романтичные платьица, живущие над ножками барышень.

Весна какая необычная… март, апрель и середину мая стояли серые холода, потом резко потеплело, распустились, наконец, листья, и на город сошла жара – летняя совершенно жара, и все девушки нарядились в платья – крохотные, жеманные, помесь блузки и ночнушки.

И так они популярны этим летом, так любимы, что их напяливают на самые разные тельца. Бывают такие фигурки – крепенькие избыточные ножки, а над ними изящный торсик. Такие торсики в коротеньких платьицах, с высокой линией талии, с маленькими рукавами фонариком, приводят меня в замешательство. Особенно если из «фонариков» торчат крепенькие же ручки. Хочется заглянуть «Дизайнеру» в глаза, уловить рассеянность, легкую грусть, помаячить ладошкой перед глазами: «Ну же, очнись!» – но отвлекаться лень, вот еще одно платьице, бумц…

Розовое с желтыми цветочками – коротенькое, как все они в этом сезоне, – над ножками, смоделированными именно для него, – тонкими в кости, коже, игре мускулов.

«Прелесть», – радуюсь редкой гармонии тела и обертки.

Эти «пасторальные» какие-то платья погружают меня в прохладные сумерки воспоминаний.

…Мне тринадцать. Улица наша – из частных домов и домишек.

Девочки-ровесницы по соседству: Галя, Наташа и две Тани – русская и армянка.

Мальчики – два брата Тани-армянки, родной и двоюродный, с русскими именами Миша и Вова. Миша похож на коренастого мужичка с лицом черной птицы. Вова – рыхлый очкарик, от него веет чем-то порочным почему-то. Сторонюсь обоих.

Впрочем, они меня не замечают – статная Галя и золотистоволосая Наташа с кукольным ротиком привлекают внимание всех и всегда.

Таня-армянка тоже хороша, но у нее кривые толстые ноги, зато она добрая, я люблю ее больше других.

Другая Таня – тонколикая красавица – мечена чем-то трагичным, что неизбежно чувствуют плотные потные земляные мальчики и избегают ее. Да и она почти не бывает на улице. Такие платья, что модны нынче, ей очень пошли бы. Но метка не зря лучила невидимую жуть – Таня умерла в восемнадцать…

…А в то лето к бабушке-соседке вдруг приезжает внук из Воркуты – из Воркуты в Ростов, какая даль. Никто и не думал, что у ее сына-алкоголика тоже есть сын. И какой!

Настоящее сокровище для нас – тринадцатилетних девочек – сероглазый, светловолосый, с длинными золотыми ресницами, тонкий, рослый подросток.

И зовут его не Миша-Вова-Петя – ну числятся неромантичными у нас эти имена, что делать.

И даже не Саша-Сережа – излюбленные имена из девочковых «анкет» с туповатыми вопросиками и жеманными ответиками.

О нет, все еще острее: мальчика зовут Олег.

Я – странноватое дитя-в-себе, плохо одетое, темноглазое, с курносым носом – сразу себя исключаю из всех возможных сюжетов с этим невиданным гостем – фарфороволиким принцем.

Золотистая Наташа с алым крохотным ротиком-бантиком – вот ему пара на это лето.

Девочка и мальчик с картинки из идеальной жизни: он робеет, она смущена, солнце подсвечивает щеки, ветер развевает волосы – оба прекрасны без изъянов…

И, разумеется, так и было. Но только первые три дня.

…А на четвертый день этот мальчик является к нам в дом. По-соседски запросто. Бабушка послала за спичками. Берет коробок, твердо выговаривает вежливое «спасибо» и так же уверенно спрашивает у моей мамы:

– Можно я приду к вам в гости?

Мама растерянно моргает:

– Мне пора на работу.

– Это ничего, – не смущается принц.

– Ну… пожалуйста, да, приходи, конечно.

– Спасибо. Я приду.

Слушаю этот диалог в изумлении. Мальчики так не говорят! И что он собирается делать у нас в гостях?!

Олег возвращается через полчаса.

Я, спасаясь от дневной жары, сижу в кухне на полу – самое прохладное место в доме, кухня устроена в полуподвале. Сижу себе тихонько, еще проживая написанное в книжке. Мама ушла на работу, папа еще не маячит на горизонте – мой маленький терминальный рай.

Этот странный мальчик – Олег – садится на пол рядом. Молча. Более того – он кладет голову мне на плечо. Молча. Он безмятежно спокоен.

Мое удивление, пиком метнувшееся в дикое напряжение, постепенно гаснет. Сижу не шевелясь.

Олег поднимает голову и произносит:

– Я не сильно давлю тебе на плечико?

– Я еще немножко так посижу, хорошо?

Молча киваю.

Я еще не дружила ни с одним мальчиком. Ни за руку не держалась, ни тем более не целовалась. Даже бутылочка в одноименной игре никогда не указывала на меня ни горлышком, ни донышком для робкого чмока в щеку.

И тут вдруг такое – голову на плечо кладут и еще немножко так посидеть хотят.

До сих пор не понимаю, как это было возможно. Моя жизнь была плотно изолирована от всяких простых подростковых чудес: в мире девочек и мальчиков я чувствовала себя так, словно на мне шапка-невидимка.

Что-то мешало мне вместе с другими детьми нестись по ярким дням в стихийном ритме бездумного детства. Да и страх ежевечерних пьяных буйностей отца вытравлял из глаз золото радостной безмятежности, тесня меня за ограду детского мира.

Я играю вместе со всеми, но они – дети, а я – травести.

С приходом этого чужестранника Олега у меня начинается какая-то двойная жизнь. По утрам северный принц по-прежнему играет со всеми девочками во все эти малоинтересные мне догонялки, прятки, в совсем не интересные мне карты, домино, лото.

Я тоже играю со всеми – детям нужны другие дети. И Олег ничем не выказывает своего предпочтения. Никак не объединяется со мной при других девочках.

В обед мы расходимся по домам до вечера. Меня всегда ждет какое-нибудь тихое дело – глажка или зашивание. Мама обычно уходит на работу во вторую смену. Олег, часто не дождавшись даже ее ухода, заходит, усаживается рядом, молча следит за движениями рук.

– О чем ты думаешь? – иногда может спросить.

– О папе, – отвечаю я, в предчувствии вечера.

– Да, – понимает он, у него тоже есть такой папа.

Нет, мы с Олегом не целуемся, не обнимаемся.

Он дожидается, когда я освобожусь, сяду на пол, прислонясь спиной к прохладной стене. Садится рядом, поджав ноги вбок, кладет голову мне на плечо. Мы молчим. Звуки лета ткут яркий теплый воздух там, вовне, а тут только я и Олег. Его безмятежность легко накрывает мою напряженную грусть, баюкая, успокаивая…

– Почему ты не дружишь с Наташей? Она такая хорошенькая, – спрашиваю однажды.

– Потому что у тебя самые красивые глаза на свете, – отвечает он тихо-тихо, и я пугаюсь, что мне послышалось, но не переспрашиваю, пусть послышалось, пусть…

Эти долгие посиделки вдвоем – наша тайна. Никто, никто не знает о ней. Но однажды мы решаем идти всей компанией в парк на аттракционы.

То есть они решают – мне нечего и думать об этом, аттракционы – дорогое удовольствие. Максимум что мне перепадает порой – десятикопеечные «лодочки» и пятикопеечное детское колесо обозрения.