Глеб Морев: Диссиденты. Диссиденты С Какая из двадцати судеб вас особенно поразила

Главная

Стоматология

Под этой обложкой объединены самые разные голоса, в свое время – с конца 1950-х до середины 1980-х – принадлежавшие в СССР общественному движению инакомыслящих, получившему имя диссидентства. Это голоса разных поколений, разных политических убеждений, разных судеб. Советское диссидентство никогда не было монолитным политическим движением – это всегда был разноголосый хор, объединенный не политическими, но этическими установками. Эта книга дает ему возможность быть услышанным.

Произведение было опубликовано в 2016 году издательством АСТ. Книга входит в серию "Ангедония. Проект Данишевского". На нашем сайте можно скачать книгу "Диссиденты" в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt или читать онлайн. Рейтинг книги составляет 1 из 5. Здесь так же можно перед прочтением обратиться к отзывам читателей, уже знакомых с книгой, и узнать их мнение. В интернет-магазине нашего партнера вы можете купить и прочитать книгу в бумажном варианте.

Повторяя известное высказывание, Россия – это «страна с непредсказуемым прошлым». То же самое с не менее вескими на то причинами можно было бы сказать и о других странах и нациях, если не о большинстве из них. По сути, любая страна, пережившая национальную травму, становится страной с непредсказуемым прошлым. Если это тяжелая травма, что, несомненно, верно для России, то состояние «непредсказуемости» может длиться очень долго.

А Россия в XX веке пережила не просто травму. Она пережила национальную катастрофу, длившуюся 70 лет. Десятки миллионов людей прошли через ГУЛАГ. Последствия этого ощущаются и по сей день. И, только поняв эти последствия, можно понять советских диссидентов, их появление, их деятельность, их методы и влияние, которое они оказали.

Террор как инструмент власти всегда был неотъемлемой частью советской действительности. Основным культурным наследием этих десятилетий стал страх – постоянный, ощущаемый и сегодня, проникший в подсознание страх перед всевластием государства. Государственная власть может сделать с человеком то, что считает необходимым – это нам хорошо известно. Это было хорошо известно всем людям в Советском Союзе, и так считают и сегодня еще очень многие в России.

В первую очередь диссиденты разорвали этот порочный круг. Они знали, что постсталинистское государство все еще обладает огромной властью (и поэтому они лично очень рисковали), но все же оно было уже не всевластно. Они опирались на взаимоотношения, связывающие людей (не считая семейных и родственных связей), которые были бы неподвластны государственному контролю. Так они начали бороться против атомизации советского (а теперь российского) общества – болезненной и до сих пор оказывающей на общество болезнетворное влияние.

С 1950-х годов существовал самиздат – неофициальное тиражирование и распространение литературных произведений. Именно в рамках самиздата впервые началось обсуждение сталинизма в некоем публичном пространстве (пусть первое время и небольшом). Культура самиздата была вся пропитана антисталинистским пафосом. Именно в ходе обсуждения сталинизма, именно в этом окружении начала формироваться численно небольшая, но чрезвычайно активная группа, члены которой позже были названы диссидентами. Во второй половине 1960-х годов в самиздате появились тексты, в которых высказывался протест против политических преследований того времени, тексты, которые не имели прямого отношения к сталинизму как таковому. Но и в этих текстах присутствовала мысль о том, что причиной постоянного и парализующего страха советских граждан является как раз недавнее трагическое прошлое. В Советском Союзе в то время шла борьба за гражданские свободы, которую начали диссиденты и которая уже тогда была неотделима от «борьбы за историю», за сохранение и переработку воспоминаний о прошлом и, в первую очередь, о сталинском терроре.

Воспоминания о сталинском терроре долгое время, многие десятилетия делились на два вида. Один из них представлял собой личные и семейные воспоминания, которые основывались на жизненном опыте жертв и их родственников. Такие воспоминания были «латентными» и воспринимались как запрещенное или наполовину запрещенное знание. Также они были предметными, фактографическими и крайне конкретными. Их анализа или осознания почти не происходило. Вторым видом воспоминаний была рефлексия диссидентов – она проявлялась в мемуарах, авторы которых осмелились опубликовать их в самиздате, в исторической публицистике, в переводах западных научных работ, романов и стихов.

Благодаря фундаментальной и глубокой рефлексии диссиденты изобрели одну важную вещь – «язык права», который до сегодняшнего дня оказывает большое влияние на представления о человеческих правах. Но они были не одиноки. Их работа и их изобретение находились в общем русле напряженного и интенсивного поиска свободы в Европе, да и во всем мире. На Западе кульминацией этого процесса часто называют 1968 год. Но и в Восточной Европе был свой 1968 год. Пражская весна, открытое выражение диссидентами своих взглядов или протесты рабочих в Польше показывают, что стремление к свободе было всеобъемлющим и государственные границы не были ему преградой. У этого стремления были иные предпосылки, нежели на Западе, и поэтому оно имело совершенно иной результат. На Западе протестующие заявляли, что они живут в условия квази-диктатуры, в то время как на Востоке люди жили в условиях реальной диктатуры. На Западе звучало требование дать больше свободы (свобод) и возможностей (а уже имеющейся свободой можно было пользоваться для реализации этих требований), в то время как на Востоке нужно было сначала обеспечить себе основные права и свободы и не оказаться в тюрьме, лагере или ссылке из-за своих требований.

До этого я говорил о двух стремлениях к свободе (хотя, возможно, речь все же шла об одном объединенном движении). Тем не менее, на Западе из этого движения за свободу возникли последователи анти-свободных, авторитарных, если не сказать тоталитарных, большей частью коммунистических идеологий. Они проповедовали несвободу, а получили свободу. То, что это не привело их (и общество) к печальным последствиям, связано прежде всего со свободой, которой они обладали в исходной точке. На Востоке, наоборот, свобода и право были не только лозунгами, но и важной частью политической идеологии (и, насколько это было возможно, практики) диссидентов. Однако права и свободы по-прежнему не реализовывались (даже когда в период стагнации уже зарождались предпосылки для изменений, произошедших в 1989/1990 годах – это мы знаем сейчас, но об этом тогда никто знать не мог).

Стоит также отметить, что в утверждении свободы (в итоге успешном) основную роль сыграла вовсе не выверенная идеология, а постепенное внедрение снизу «языка права», который, в свою очередь, постепенно изменил понимание политической власти.

Сейчас кажется, что самоосвобождение России 25 лет назад большей частью забыто. Однако так только кажется. Я убежден, что российское общество (и в еще большей мере общества к западу от России и к востоку от старого Запада) давно идет по проторенному в 1968 году на Западе пути глубинных изменений в отношениях с властью. Это не прямой путь, на нем много крутых поворотов. И постепенно он приведет к формированию нового российского характера. В пути могут случаться остановки, может снижаться скорость. Но прекратить двигаться по нему уже нельзя. Диссиденты в Советском союзе и их коллеги в других социалистических странах заложили основу для этого движения. Они хотели жить достойно. При чудовищных личных рисках они показали, что это (почти) всегда возможно. Таково их завещание.

Йенс Зигерт

Руководитель Фонда имени Генриха Бёлля в России с 1999 по 2015 год

История in progress

Первая история советского диссидентства была издана в 1984 году.

История советского диссидентства не написана до сих пор.

Оба эти утверждения верны и, более того, противоречие между ними – лишь кажущееся. Книга Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР», написанная в США в конце 1970-х годов и изданная там же в 1984-м, на пике репрессий против советских инакомыслящих, являет собой достаточно редкий пример синхронного событиям исторического описания. Ее хронологической границей служит 1983 год. Между тем, современная историография датирует конец «диссидентского» периода в Советском Союзе 1987 годом, когда, вслед за возвращением академика А.Д. Сахарова из горьковской ссылки в декабре 1986 года, из лагерей были освобождены десятки политзаключенных, и стремительно менявшаяся социополитическая реальность горбачевской «перестройки» сделала советское диссидентство в тех его формах, какие сложились к концу 1970-х годов, достоянием истории.

Глеб Алексеевич Морев

Диссиденты

Утверждение свободы

Йенс Зигерт Руководитель Фонда имени Генриха Бёлля в России с 1999 по 2015 год

История in progress

Первая история советского диссидентства была издана в 1984 году.

История советского диссидентства не написана до сих пор.

С тех пор посвященная феномену диссидентства историческая библиотека пополнилась массой новых мемуарных и разножанровых документальных свидетельств, действуют специальные исследовательские программы, публикуются, комментируются и готовятся к публикации важнейшие документы, относящиеся к диссидентскому движению в СССР. Тема, однако, продолжает быть актуальной для исторического изучения. Многие важнейшие для развития диссидентства в СССР сюжеты остаются недокументированными и/или неописанными, показания многих участников – ряды которых, к сожалению, редеют на глазах – только начинают фиксироваться историками. До сведения всей полноты информации в одно итоговое исследование покамест далеко. Такое исследование остается задачей будущего.

Как шаг в его направлении и стоит воспринимать нашу книгу. В качестве составителя я видел своей задачей, прежде всего, дать возможность быть услышанными и зафиксированными самым разным голосам, в свое время – с конца 1950-х до середины 1980-х – принадлежавшим диссидентству. Голосам разных поколений, разных политических убеждений, разных судеб. Советское диссидентство никогда не было монолитным политическим движением – это всегда был разноголосый хор, объединенный не политическими, но по преимуществу этическими установками. Здесь, кстати, один из немногих пунктов, в котором единодушны герои этой книги.

Утверждение свободы

Воспоминания о сталинском терроре долгое время, многие десятилетия делились на два вида.

Один из них представлял собой личные и семейные воспоминания, которые основывались на жизненном опыте жертв и их родственников. Такие воспоминания были «латентными» и воспринимались как запрещенное или наполовину запрещенное знание. Также они были предметными, фактографическими и крайне конкретными. Их анализа или осознания почти не происходило. Вторым видом воспоминаний была рефлексия диссидентов – она проявлялась в мемуарах, авторы которых осмелились опубликовать их в самиздате, в исторической публицистике, в переводах западных научных работ, романов и стихов.

Йенс Зигерт

Руководитель Фонда имени Генриха Бёлля в России с 1999 по 2015 год

История in progress

Первая история советского диссидентства была издана в 1984 году.

История советского диссидентства не написана до сих пор.

Начиная этот проект, продолжавшийся два года – с осени 2014 года по осень 2016-го – я не ставил своей задачей создать, что называется, «репрезентативную выборку» представителей советского диссидентства. То, что у этой книги двадцать героев, а не, скажем, двадцать семь или тридцать, – следствие не авторской концепции, а жизненных обстоятельств. Многие из тех, с кем мне хотелось побеседовать, оказались по тем или иным причинам труднодостижимы. С некоторыми (как, например, со скончавшимися в конце 2014 года о. Глебом Якуниным и Валерием Сендеровым) я встретиться планировал, но не успел… Трижды я столкнулся и с отказом от разговора. Мне, однако, кажется, что и в нынешнем составе, пусть и не вполне отражающем идейный и географический спектры советского диссидентства во всей их противоречивости (в первом случае) и широте (во втором), эта книга содержит в себе объем свидетельств, значение которого для понимания природы и развития инакомыслия в СССР трудно переоценить.

Я глубоко признателен всем, согласившимся принять участие в проекте. Без поддержки Фонда имени Генриха Бёлля и его сотрудников Йенса Зиггерта и Нурии Фатыховой он не мог бы состояться. Сотрудник Международного Мемориала Алексей Макаров помог мне избежать многих неточностей при расшифровках бесед и существенно обогатил иллюстративный материал. Наталью Лебедеву и Ирину Тимашеву (Colta.ru) я благодарю за помощь при подготовке текстов к публикации.

Глеб Морев

«Родиться диссидентом»

Осенью 1962 года по приглашению Союза советских писателей в Москву впервые приехал западногерманский прозаик Генрих Бёлль. В эти несколько суетливых дней случилось знакомство, тесно связавшее историю советских диссидентов с его именем – знакомство Бёлля с германистом Львом Копелевым и его женой литературоведом Раисой Орловой.

Подлинной хроникой диссидентского движения стала ведшаяся на протяжении двадцати лет переписка семей Бёлля и Копелева. Субъективная, эмоциональная, но и очень точная хроника, зафиксировавшая эпизоды взаимоотношений, реакции, описавшая сложно уловимые процессы, происходившие с теми людьми, которых мы сегодня называем советскими диссидентами. Ценны в ней не только факты, имена (в ней есть многие из тех, чьи интервью вошли в эту книгу), но сама драматургия переписки двух друзей-литераторов.

Все начиналось как разговор о литературе, будничных писательских и переводческих делах с мелькающими признаками советской или немецкой бытовой жизни. И только иногда в ткань их первых бесед вплеталась нитка иного цвета – про какую-то где-то рядом существующую политическую действительность. В начале 1970-х годов эта нитка становится основной, из нее вяжется большая часть полотна. Генрих Бёлль к тому моменту уже президент международного PEN-клуба, получает Нобелевскую премию по литературе (1972), начинает все чаще действовать как политик, а не только писатель, активно участвуя в общественных дискуссиях в Германии, разбуженных студенческими протестами. Именно в это время принципиальность его оппозиционных взглядов в Германии порождает кампанию травли Бёлля. Но это не останавливает его активность, а внимание к происходящему на Востоке Европы, о которой ему в письмах постоянно рассказывают друзья, только обостряется. Переписка с Копелевым и другими независимыми советскими интеллектуалами становится больше похожей на разработку стратегий по спасению людей. Советские друзья Бёлля сообщают ему, что кому угрожает, как и почему надо помочь. Значение этих писем и телеграмм для диссидентского движения и борьбы за свободу в СССР невозможно переоценить.

Благодаря этой дружбе были спасены жизни не одного десятка советских граждан, некоторых из которых мы сегодня называем диссидентами. Кто-то смог уехать и получить поддержку заграницей, за кого-то вовремя заступились.

С помощью Копелева Бёлль познакомился со многими советскими интеллектуалами и писателями. Одним из них был Александр Солженицын, о рассказе которого «Один день Ивана Денисовича» Копелев рассказал Бёллю в письме 1963 года. С этих пор Бёлль следил за текстами Солженицына, написал предисловие к немецкому переводу «Ракового корпуса» и рецензию на «В круге первом». Личное знакомство с Солженицыным состоялось только в 1972 году в очередную поездку Бёлля в СССР, тогда российский писатель передал немецкому коллеге свои тексты и документы для адвоката на случай ареста. Через два года, когда в феврале 1974 года Солженицына действительно арестовали, Бёлль написал письмо протеста на имя Брежнева и принял писателя после его высылки из СССР в своем доме под Кельном.

«У меня рады любому беженцу, неважно, приехал он из коммунистической или как коммунист из некоммунистической страны. Когда приедет Александр Солженицын, в нашем доме у него будет чай, хлеб и кровать» (Генрих Бёлль, General Anzeiger , 14 февраля 1974 года).

К 1970-м годам в советской писательской среде актуализировалось деление на диссидентов и не диссидентов. Сам Бёлль использовал это понятие как определение степени порядочности человека – «родился диссидентом».

«Он принадлежал к нашим лучшим друзьям в Москве, был рожден диссидентом, один из первых, кого я знал. Он был диссидентом от природы, инстинктивно и по опыту еще до того как состоялось само диссидентское движение», – так Бёлль отозвался в 1976 году в газетной статье во Frankfurter Allgemeine Zeitung на убийство в Москве (вероятно, организованное КГБ) переводчика немецкой литературы Константина Богатырева, когда-то отсидевшего пять лет в лагере по политическому обвинению.

После вторжения советских войск в Чехословакию в 1968 году некоторые категорично требовали от Бёлля радикальной оппозиционности, упрекали его в том, что он продолжает ездить в СССР. И действительно, Бёлль отменял свои поездки и заседания PEN-клуба во многих странах Восточного блока, когда там случались аресты и репрессии. И только в Москву он продолжал ездить до конца 1970-х. Эти поездки стали судьбоносными для многих диссидентских биографий. Его остановки – это, конечно Москва со Львом Копелевым, Ильей Эренбургом, Константином Паустовским, Ленинград, где он очень хотел встретиться и встретился с Анной Ахматовой. Там же его друг филолог-германист Ефим Эткинд познакомил Бёлля с молодым Иосифом Бродским. И это знакомство помогло изгнаннику Бродскому в будущем.

Для нашего Фонда, носящего имя Генриха Бёлля, большая честь участвовать в важном и очень своевременном проекте «Диссиденты». Именно история взаимоотношений Бёлля с советскими диссидентами определила и до сих пор определяет политику работы Фонда в России.

Мы с большой радостью согласились участвовать в создании этой книги, смысл которой не ограничен фиксацией событий конкретного исторического периода, он выходит за границы прошлого, добирается до сегодняшнего дня (здесь в России или в Европе). Разговоры с советскими диссидентами – это разговоры о понимании истории, о взаимоотношении человека с его чувствами, мечтами, амбициями и внешней системой с ее насилием и границами.

Я благодарю моих коллег – Йенса Зигерта (бывшего руководителя Фонда имени Генриха Бёлля в России) за решение поддержать проект «Диссиденты», Марину Вахнину и ее маму Марию Орлову за рассказы, контакты и советы.

Нурия Фатыхова,

Координатор программы «Демократия» Фонда имени Генриха Бёлля в России

Часть I
«Это было нравственной установкой. Только нравственной»

Сергей Григорьянц:
«Во враждебной среде с таким количеством стукачей раскрытие неизбежно»

Сергей Иванович Григорьянц (12 мая 1941, Киев) – журналист, литературовед, коллекционер. В 1963–1965 годах учился на факультете журналистики МГУ (отчислен по политическим мотивам), организовал там литературный клуб «Забытые поэты».

4 марта 1975 года арестован и 25 сентября приговорен Мосгорсудом к 5 годам лагерей по статье 190-1 и 154, ч. 2 УК РСФСР. Срок отбывал в колонии в Ярославской области, Чистопольской тюрьме, Верхне-Уральской тюрьме. После освобождения жил в г. Боровск Калужской области. В 1982–1983 годах – редактор самиздатского правозащитного бюллетеня «В». Вновь арестован 18 февраля 1983 года, 26 октября осужден Калужским областным судом по ст.70 УК РСФСР на 7 лет лагерей и 3 года ссылки. Находился в Чистопольской тюрьме. Освобожден 6 февраля 1987 года.

В 1987–1990 годах – главный редактор независимого журнала «Гласность». В 1990-е годы – председатель правозащитного фонда «Гласность». Живет в Москве.

– Какие из протестных акций, движений советского времени считать относящимися к диссидентству, а какие, с вашей точки зрения, нет?

– Это вопрос слегка не по адресу. Уже много лет и по личному интересу, и для книг и статей, которые я пишу, я отвечаю в том числе и на этот вопрос, но как исследователь, а не как действующее лицо с первых лет появления диссидентского движения в Советском Союзе. И вообще, не очень мне нравится термин «диссидентство». Мне кажется, что гораздо более точным является термин, который применял Андрей Амальрик и потом Сергей Солдатов – вот лежит эта его книжечка 1970 года, «Программа Демократического движения Советского Союза». А то, что мы называем диссидентским движением в России, – это какая-то гораздо более узкая его часть, ограниченная во времени и в числе лиц. Тогда как демократическое движение – явление, реально существовавшее. Впрочем, как и диссидентство, которое является его частью.

После освобождения из лагеря, 1987

К сожалению, ни одним из известных мне историков или участников диссидентского движения не осознается, что оно находилось в прямой зависимости от положения в Кремле. Но поскольку, как говорил Черчилль, в Кремле все играют под ковром, то никто из диссидентов этого как следует не понимал.

– Вы считаете, что демократическое движение в России, частью которого было диссидентство, конституировалось исключительно как проекция внутриполитических изменений во власти?

– Нет-нет. Это в том числе бывало и так, но часто бывало и гораздо сложнее, и сейчас я говорю о другом. Я говорю просто о том, что само по себе положение демократического движения, то преследование, которому оно подвергалось или не подвергалось в определенные периоды (и это тоже очень любопытно проследить), на самом деле были связаны с вполне определенными серьезными политическими переменами, которые происходили в управлении Советским Союзом.

– Как вы датируете широкое демократическое движение в России, какие хронологические границы ставите?

– Сравнительно широкое демократическое движение начинается с 1957 года как следствие венгерского восстания 1956 года, которое, на самом деле, вызвало бесконечно б?льшую реакцию в СССР, чем, скажем, гораздо более известные события в Чехословакии в 1968 году. До этого – во второй половине 30-х годов, в сороковые и первой половине пятидесятых, конечно, известны реальные оппозиционные политические группы, школьные и студенческие, две из них (в одной был юный гениальный физик Ландау) перед войной выдал известный поэт Павел Коган – профессиональный осведомитель НКВД. Но, по-видимому, групп этих до Будапештского восстания было немного. Неорганизованные, но очень многочисленные выступления в поддержку борющихся за свободу венгров стали в значительной степени прямым результатом атмосферы обновления и радостного ожидания перемен, царившего в СССР с 1954–1955 годов.

– Вы были свидетелем протестных настроений или подпольной активности, вызванных 1956 годом?

– Нет. Я не мог быть свидетелем, точнее, действенным участником этой активности – мне было 15 лет, но я прилежно покупал югославскую газету «Борба», которая стала ограниченно доступна в СССР, и пытался что-то понять в сербских сообщениях.

– Но вы знали людей, которые в этом участвовали?

– Да, конечно, знал. Когда я был арестован в 1975 году, я оказался в одной камере (№ 129) в «Матросской тишине», скажем, с Юрой Анохиным, поэтом, который учился на несколько лет раньше меня на факультете журналистики МГУ и в начале 1957 года на комсомольском собрании читал там стихи «Мадьяры, мадьяры, вы братья мои, я с вами – ваш русский брат…» – что-то такое. И получил за это благополучно, по-моему, пять лет. У меня это был первый арест, а у Юры – уже второй.

С Существует ли сейчас диссидентство? Участников Марша несогласных называли не только «оппозиционерами» и «либералами», но и «неодиссидентами».

Новости чаще всего пишут балбесы с ограниченным словарем. Не стоит ориентироваться на них в поисках определений. Существуют ли сегодня несогласные? О да. И применительно к ним наименование «Марш несогласных» смотрится куда более органично, чем «Марш диссидентов». Диссиденты не ходили маршами, разве что «Маршем одиноких», по словам Довлатова. Российские оппозиционеры существуют сегодня в совершенно иной социальной среде. И публичная поддержка, скажем, Навального несопоставимо больше поддержки академика Сахарова в СССР. Другое дело, что в нужный момент эта статистика не будет играть никакой роли, как не сыграла ее при крушении коммунистического режима.

С А что сыграет?

Самые неожиданные вещи, предсказывать которые — дело напрасное. Кто до 2011 года знал имя Мохаммеда Буазизи? И тем более мог бы предсказать его роль в мировой истории? Сто лет назад, зимой 1917 года имя развязного социалистического публициста Николая Ленина знали в России несколько сотен человек — и никто, абсолютно никто из них не смог бы указать на него как на будущего крушителя трехсотлетней империи. Что сыграет роль триггера при падении нынешнего режима и когда это случится, сегодня гадать бессмысленно.

С «Генрих Бёлль использовал понятие “родиться диссидентом” как определение порядочности человека». Так сказано в предисловии к вашей книге. Что такое диссидентство, каковы его границы?

Dissidens — значит «несогласный». Диссидентство в том смысле, какой предполагается самим этим латинским словом, не с советской властью родилось и с нею, слава богу, не умерло. Другое дело, что в сознании человека русской культуры «диссиденты» начиная со второй половины 1970-х годов прочно связались с движением инакомыслящих в СССР. Людей, которым была отвратительна советская власть, всегда было достаточно. Когда после смерти Сталина, с одной стороны, за инакомыслие перестали массово убивать, а с другой — одни вслух заговорили об уже совершенных властью бесчисленных убийствах, а другие принялись затыкать им рты, все больше молодых людей перестали мириться с советской ложью, несправедливостями, короче, отказались «терпеть, чего терпеть без подлости не можно», как сказал еще Карамзин. Не случайно, кстати, эта цитата из Карамзина стала эпиграфом к одной из песен Галича — здесь, и правда, вся квинтэссенция советского диссидентства. Оно никогда не было политической силой, не мыслило себя ни партией, ни собранием заговорщиков против власти. Это была некая общность людей, вовлеченных судьбой в своего рода воронку: их реакция на несправедливость рождала еще одну несправедливость, уже по отношению к ним, что в свою очередь — об этом говорят многие герои моей книги — только радикализовало их позицию по отношению к властям.

При этом надо понимать, что никакого единства это сообщество не предполагало. Ни поколенческого: среди диссидентов к началу 1970-х были и пятидесятилетний советский академик, и шестидесятилетний церковный писатель, впервые севший еще в 30-е, и сорокалетние литераторы, и двадцатилетние студенты. Ни идейного: либералы, монархисты, атеисты и верующие, борцы за еврейскую эмиграцию и националисты-антисемиты — несправедливости подсоветской жизни были настолько всеобъемлющи, что порождаемая ими негативная энергия способна была объединить всех.

А вот общность этического посыла была. «Нравственная несовместимость с советским варварством», как сформулировал это в нашем разговоре Сергей Адамович Ковалев. Думаю, что Бёлль имел в виду то же.

Что касается постсоветских диссидентов, то, увы, и в нашей жизни полно мерзостей, мимо которых невозможно пройти спокойно. Многие и не проходят. Но, на мой вкус, когда сегодня Божена Рынска о «диссидентах», к которым причисляет и себя, это выглядит неуместно. Все определяет контекст. Слово «диссидент» настолько плотно погружено в атмосферу советской духоты, что его механическое перенесение в иную реальность, сколь бы драматической она ни была, во-первых, уплощает саму эту реальность, редуцируя ее до советской матрицы, а во-вторых, дезориентирует говорящего, ведь определить свое собственное место в социуме труднее, нежели спрятаться за «классическим» брендом.

С В некоторых странах диссиденты пришли к власти. Президентом ЧССР стал Вацлав Гавел, президентом ПНР — Лех Валенса. Почему этого не случилось у нас?

Переход этих стран к капитализму, а вернее, возвращение к нему, оказался более мягким не потому, что у руля кое-где встали люди, связанные с диссидентским движением. Причины лежат в другом. Еще Адам Михник, знаменитый польский диссидент, интеллектуал и один из лидеров «Солидарности», отмечал, что в Восточной Европе и в странах Балтии, которые находились в социалистическом лагере на пару-тройку десятков лет меньше, чем мы, еще сохранялись, в отличие от СССР, остатки прежних правящих элит. В СССР же никого, кроме коммунистов — от старого консерватора Лигачева до молодого реформатора Гайдара — в слое, определяющем политику государства, не было. Диссиденты, мало того что не мыслили себя политиками, представляли собой микроскопическое меньшинство, не способное, да и не хотевшее возглавлять страну. Отдельные примеры выдающихся политиков среди диссидентов, вроде академика Сахарова, — лишь исключения, подтверждающие правило. С наличием в Восточной и Северной, как сейчас говорят, Европе старых элит, которое резко контрастировало с оставленной коммунистами в России выжженной землей, связан и еще один существенный фактор: Восточная Европа реставрировала старый порядок, а Россия проходила через еще одну революцию в своей истории — на этот раз антикоммунистическую. Реставрация — процесс по определению более мягкий, нежели революция.

С Сегодня в России многое определено вкусом, предпочтениями, бэкграундом фактически одного человека — что произойдет с культурой после Путина?

Путина волнует только политика, все остальное — постольку, поскольку оно может способствовать доминантной цели — стабилизации и сохранению режима личной власти (он же контроль денежных потоков). А что при этом на поверхность общественной жизни поднимаются какие-то глубоко маргинальные, по сути фриковые явления — в самом широком смысле, — побочный эффект усилий по достижению этой самой цели. Важно понимать, что при всем разнообразии и богатстве русской культуры ее мейнстрим был и остается «либеральным» (во избежание терминологических споров давайте сразу договоримся, что под «либералами» мы для простоты имеем в виду сторонников западной модели развития). Начиная с Петра Великого, этот мейнстрим ориентирован на западные ценности и практики. Любые отклонения от него — скажем, у Пушкина, Достоевского и Розанова или Блока, Солженицына и даже Бродского — оборачивались для их авторов весьма чувствительными последствиями, на нивелирование которых уходили десятилетия. Стихи Жуковского и Пушкина, прославляющие усмирение Польши, тут же получили от их друга Вяземского имя «шинельных» и, среди прочего, для двух поколений русских читателей испортили репутацию нашего первого поэта. Мудрый Бродский уже даже не пытался публиковать «На независимость Украины», прекрасно представляя себе последствия.

Другое дело, что потом приходит либеральный филолог или историк — и все эти «отклонения» спокойно апроприируются мейнстримом: их описывают, комментируют, каталогизируют и ставят на полку. Как это случилось со всеми перечисленными. Ведь историю русской культуры писали, пишут и будут писать либералы — это тоже немаловажное обстоятельство. Русский культурный канон, иерархия имен, образцы историко-культурных описаний — все это задано либералами, от Белинского до Лотмана. Их нынешние противники — не хочется называть их хорошим словом «патриоты» — в силу чудовищно низкого культурного и профессионального уровня не могут предоставить никакой альтернативы мейнстриму. Все, на что они способны, — это носиться, скажем, с Есениным (которого вместо большого поэта они представляют рязанским пареньком, умученным евреями из ОГПУ) и с ужасом отрицать его гомосексуальную связь с Клюевым.

Но мы отвлеклись. Вообще, вся российская маргинальная культура имеет негативную идентичность — она определяет себя через отрицание культуры либеральной. Несмотря на то что сегодня в распоряжение этих маргиналов отданы «все радиостанции Советского Союза», никакая широта распространения сигнала не способна легитимировать взгляды и представления изоляционистов и антизападников о стране и мире. Для любого культурно вменяемого русского памятник Ивану Грозному останется памятником безумному персонажу с картины Репина «Иван Грозный убивает своего сына», а не «собирателю земель русских». Балет Чайковского «Щелкунчик» — классическим элементом милой рождественской традиции, а не примером оккультизма, как видится какому-то полоумному попу из Новосибирска.

Когда необходимость поддерживать режим личной власти с помощью тотальной дезориентации общества отпадет, все моментально вернется на круги своя. Репин с его картиной останется в учебниках, Солженицын в школьной программе, «Щелкунчик» в театральной, памятники Грозному, Сталину, да и Ленину, снесут, а газета «Завтра» из студии телеканала «Россия-1» вернется на свое место на пыльном лотке при входе в метрополитен.

С Как родилась идея «Диссидентов»?

Носилась в воздухе. Чуть раньше или чуть позже меня к истории движения инакомыслящих в СССР обратились Нателла Болтянская с циклом видеопередач на «Голосе Америки» и «Арзамас» с лекционным курсом Александра Даниэля . После того как интеллигенция окончательно разругалась с Путиным, после протестов 2011-2012 годов тема ненасильственного сопротивления власти — неважно, советской ли, постсоветской, главное — ненасильственного сопротивления российскому государству, традиционно выступающему в качестве источника дикостей, несправедливостей и жестокостей, — не могла не актуализироваться. Ближайший к нам пример такого сопротивления, многие герои которого живы, а многих из ушедших мы успели застать и помним, — это диссидентство.

Моя мысль была простая: встретиться с самыми разными людьми и записать их воспоминания о диссидентском опыте. Есть такой термин в исторической науке — Oral History, «устная история», когда исследователь встречается со свидетелями тех или иных исторических событий и записывает их воспоминания. Вот я и решил действовать в этом духе. Поддержка Фонда имени Генриха Бёлля позволила осуществить эти планы. В результате у моей книги оказалось двадцать героев, двадцать «информантов», научно говоря. Мне нравится подзаголовок — «Двадцать разговоров»: с одной стороны, «разговоры» напоминают о «Некотором количестве разговоров» Введенского, с другой — цифра двадцать — о книжке дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу». Такие вот у меня субъективные ассоциации.

С Какая из двадцати судеб вас особенно поразила?

Абсолютно все уникальны и впечатляющи. Но действительно, была среди них одна, которая поразила меня своей, я бы сказал, трагической эмблематичностью. Это история жизни Сергея Дмитриевича Ходоровича. Крымчанин, что называется, простой советский инженер, он с юности не захотел принимать советские условия игры — двуличие, ложь, приписки в работе и прочее. Отказывался играть по этим правилам, и все. Через двоюродную сестру-москвичку познакомился с диссидентским кругом, стал бывать у судов, подписывать письма в защиту арестованных. Никакой политической деятельностью не занимался — просто старался буквально следовать знаменитому солженицынскому призыву «жить не по лжи». Но одно дело — прочитать этот текст как публицистическую метафору, а другое — воспринять как буквальное руководство к действию. После того как сестру Сергея Дмитриевича выдавили в эмиграцию, он, тридцатисемилетний программист, счел своим долгом продолжить дело, которым она занималась, и стал распорядителем созданного Солженицыным Фонда помощи политзаключенным и их семьям. Причем работать, скажем, в Хельсинкской группе он не хотел: если он не признает советское устройство, то с какой стати будет следить за тем, соблюдает ли советская власть Хельсинкские соглашения? А вот идея помощи людям, оказавшимся в трудной ситуации, — арестованным, их женам и детям — была Ходоровичу близка. И он стал заниматься тем, что получал деньги, которые Солженицын пересылал в СССР, и распределял их среди лагерников и их близких. Понимаете, на эти деньги никто не покупал оружие и взрывчатку, чтобы бороться с коммунистами и пускать поезда под откос. Нет, они шли всего лишь на продуктовые посылки в зону, подарки детям на Новый год, на врачей и лекарства. И вот за эту, как сейчас бы сказали, абсолютно гуманитарную деятельность государство навалилось на Ходоровича всей своей звериной тушей. Он был арестован и сидел очень, очень тяжело: держал голодовку, был не раз избит уголовниками в лагере, по истечении срока получил еще один. К 1987 году, когда Горбачев под давлением Запада и после гибели в тюрьме Анатолия Марченко сначала освободил академика Сахарова, а потом и других политзаключенных, Ходорович в Норильске был фактически при смерти. Освободили его, полуживого, только получив согласие на эмиграцию, — так боялись! С 1987 года он живет в Париже, в чужой ему, в общем-то, Франции. Сейчас ему 76 лет. В эмиграции стал художником, пишет картины, для себя и друзей. Жизнь, разбитая надвое. За что? Почему? Сам Сергей Дмитриевич еще в лагере шутил: «У меня такое ощущение, что уже через несколько лет будет непонятно, за что меня посадили». Такая вот русская судьба — и вот, убей бог, не ясно, считать ли ее счастливой. Спасибо, что живой.

С Вы шеф-редактор отдела литературы на портале Colta, который условно можно назвать диссидентом в сфере СМИ. Ваше издание первым обратилось к краудфандингу как модели финансирования. Что будет, если однажды нужную сумму не удастся собрать? Рассматривали ли вы для себя иные способы жизнеобеспечения портала?

Colta.ru — это продолжение проекта OpenSpace.ru . С 2008 по 2012 год OpenSpace.ru пытался практиковать, как вы выразились, иные способы жизнеобеспечения. Первый наш инвестор был очень толковый человек и в дела сайта не вмешивался, предоставляя профессионалам заниматься своим делом. Его посадили по экономической статье. Второго, слава богу, никуда не сажали, но у него была креативная подруга. В результате оказалось, что схема краудфандинга надежнее. Как в анекдоте: бедно, но чистенько.

Сайт выживает сейчас благодаря своим читателям. Некоторые читатели имеют возможность и, главное, видят смысл в том, чтобы жертвовать по-настоящему крупные суммы, — они становятся нашими попечителями. Денег все равно не хватает, но мы видим, что ниша, которую мы занимаем, с нашим исчезновением опустеет, и возникнет довольно ощутимая дыра в смысловом пространстве. Это стимулирует нас двигаться дальше, так сказать, сильно обгоняя приходящие от краудфандинга деньги.

Общество постепенно осознало, что некоторые институции — непременная часть культурного пейзажа. Они должны быть, и все. Эрмитаж, Большой театр, музей-квартира Пушкина. На медиа — кроме, как я понимаю, журнала «Огонек» — это понимание покамест не распространилось, или, точнее, распространилось, так сказать, ретроспективно: репринтно переиздают убыточный «Современник» Пушкина, пишут диссертации про «Мир искусства» и «Весы». Все они при жизни испытывали, что называется, проблемы с финансированием и расширением аудитории. Разумеется, «они любить умеют только мертвых», но, хочется думать, когда-нибудь для того, чтобы культурное медиа выживало, ему не обязательно будет становиться телеканалом «Культура» на иждивении государства. Пока же мы работаем в расчете на будущие диссертации. (Смеется.) Впрочем, почему будущие? В МГУ, кажется, про «Кольту» диссертацию уже защитили пару лет назад.

С Чем культура жертвует, оказываясь в иждивенческом положении? И возможно ли сохранить независимость, получая государственные дотации?

Про иждивенчество культуры это вы сильно выразились. Хороший список иждивенцев получается. Начиная с клиентов Гая Цильния Мецената — Вергилия и Горация. Но, кроме шуток, проблема, действительно, имеет место — только не с культурой, а с государством. Исходя из исключительно политтехнологических интересов — мы об этом уже говорили, — государство решило перестать быть «единственным европейцем» и превратилось в «тупого колхозника». Это, если что, тоже цитата — из Солженицына. Он пишет в «Теленке», как присматривался к советскому маршалу Коневу, о котором ходили слухи как о реформаторе, и вот, наконец, увидел его на каком-то собрании — перед ним был, с сожалением пишет Солженицын, «тупой колхозник». Так вот, в этих условиях художнику, а особенно художнику, зависимому от государственного финансирования, — кино- или театральному режиссеру — разумеется, нелегко. Появление самоуверенного колхозника в театральном партере никогда не проходило тихо. Отсюда непрерывные скандалы — с «Тангейзером», с Райкиным. Вполне лояльные власти люди, принимая Путина и даже Крым, не подписывались подчиняться «ликующей гопоте». А вышло так, что это, как оказалось, идет в одном флаконе. О какой независимости тут речь. «Кто девушку ужинает, тот ее и танцует». Это любимое путинское соображение, основа любых пошлых мозгов, сейчас у нас правит бал повсеместно. Тут, конечно, вызов для российской либеральной буржуазии. Российское государство, даже в своем относительно пристойном виде, всегда было достаточно консервативно, и для того, чтобы сто лет назад появилось новое русское искусство, искусство русского модернизма, понадобились меценаты. Хочешь смотреть хорошее искусство и ходить в современный театр — надо платить. А нет — тогда в широком смысле придется слушать в родных просторах песню «Валенки». Это вызов не новый, а, я бы сказал, исторический — но, как в свое время нашлись Морозовы, Мамонтовы и Тенишевы, уверен, что они найдутся и уже находятся сегодня.

С Что значит в наше время быть публичным интеллектуалом?

Сегодня публичное поле, контролируемое государственными медиа, совершенно сознательно замусорено, и под видом «экспертов» там зачастую можно увидеть просто городских сумасшедших. Поэтому очень важно выводить в общественное пространство подлинных лидеров российской интеллектуальной сцены. Причем это процесс обоюдоважный: с одной стороны, для их слушателей и зрителей, получающих возможность доступа к взвешенному экспертному мнению, а с другой — для самих говорящих. Ведь статус публичного интеллектуала в сегодняшних реалиях подразумевает не только умение производить высококлассные тексты, но и владеть искусством публичной речи, не стесняться направленной на тебя телекамеры. В условиях, когда взаимодействие с общенациональным телевидением для независимых интеллектуалов невозможно, роль ТВ приходится отчасти брать на себя таким нишевым проектам, как наш Открытый университет (Глеб Морев — главный редактор сайта Открытого университета. — Прим. ред.) . Надо сказать, что мы откликаемся на явно выраженный общественный дефицит и чувствуем здесь абсолютное взаимопонимание с аудиторией.

С В какой области этот дефицит наиболее губителен?

Наиболее губительна, с моей точки зрения, невозможность для России вырваться из той исторической ловушки, которую Стефен Хедлунд удачно назвал «русской колеей». Удручающе тратить время на переживание новых вариаций давным-давно описанного Пайпсом «вотчинного государства», где власть политическая сращена с экономической и неподотчетна обществу. Сперанский двести лет назад — двести лет! — сказал: «Образ мысли настоящего времени в совершенной противоположности с образом правления». Время переменилось, образ мысли переменился, а их соотношение с властью все то же, что было при государе Александре Павловиче (который, кстати сказать, так же как и Путин, параноидально боялся всяких якобинско-масонских НКО). Так в двадцать первый век не въедешь. Обидно, знаете, плестись в историческом обозе. Так что, если говорить о дефиците, то дефицит исторической вменяемости и ответственности — вот что чувствуется наиболее остро.

Когда Борис Николаевич в дверях своего кремлевского кабинета сказал: «Берегите Россию», он не имел в виду «оберегайте и приумножайте имущество кооператива "Озеро"». Но понят был, увы, именно так. Это я называю исторической безответственностью.

То, куда мы идем, к сожалению, в сильнейшей степени зависит от того, как мы движемся. Если по «русской колее» — то в никуда, ходим по кругу. А если сможем из нее выбраться, сможем преодолеть противоположность, о которой говорил Сперанский, то пойдем вперед, и уже это будет невероятным событием. Хотелось бы, как говорится, дожить.С

Разделы

Глеб Морев: Диссиденты. Диссиденты С Какая из двадцати судеб вас особенно поразила

Утверждение свободы

История in progress

«Родиться диссидентом»

Часть I«Это было нравственной установкой. Только нравственной»

Сергей Григорьянц:«Во враждебной среде с таким количеством стукачей раскрытие неизбежно»

Часть I
«Это было нравственной установкой. Только нравственной»

Сергей Григорьянц:
«Во враждебной среде с таким количеством стукачей раскрытие неизбежно»